Солнечный свет, проникая в комнату, золотит летающую в воздухе пыль; в комнате воздух свеж, пропитан подступающей вечерней прохладой. Эрвин, свободно вдыхая — глубоко и жадно, ощущает тяжесть. Она незримо давит на плечи, на виски, на грудь. Смит слушает спокойно, терпеливо. Не перебивает, не останавливает. Концентрирует взгляд на одной точке, на противоположной стене, но вникает, позволяя каждому слово выжигать след в воспалённом сознании. Зик — не юнец, способный отдаться воодушевлению, коим пропитывается тело, когда умом завладевает идея; Зик — не верный товарищ, который привык идти за командиром смело и безропотно; Зик — не друг, готовый выслушать и понять. Он — враг. И все же Эрвину импонирует его ход мыслей; его речь убедительна, сурова и смела. Если бы кто услышал его сейчас из начальства, немедленно отправили бы под трибунал; нет никаких веских доказательств, но говоря о Парадизе, об аристократии, он, скорее, рассуждает об устройстве власти, в целом. Так уж вышло, что всегда есть бенефициар и те, кто на него работает. Мир так устроен. Бенефициар Парадиза — аристократия, в настоящий момент пытающаяся, скорее всего, подмять под себя вставших у руля военных во главе с новой еще слишком юной и неопытной королевой. Бенефициар Марлии, впрочем, также представлен аристократией, но уже марлийского происхождения. Зик прав. Но...
— Соглашусь. Люди ничего не решают в созданной системе, — на миг Эрвин прикрывает глаза; погрузившись на секунду в успокаивающую темноту, отдаваясь заполняющему уставшее тело ватному чувству легкости, он признается себе обезоруживающе честно: следующее, что он скажет, сделает его в глазах начальства тем, кем он всегда был — революционером и предателем. Уголок губы дрогнул. Эрвин открывает глаза и смотрит прямо. Ему остается только верить интуиции и полагаться на сделанные за два разговора и один бой на смерть выводы о человеке, которому доверяет слишком многое. Не по желанию, а по необходимости. — Значит, пришло время менять систему.
Минута тишины. Ни один мускул не дрогнул на лице Зика. Эрвин поставил слишком многое на кон, и теперь его яростно бьющееся сердце начинает утихать: спокойствие собеседника, его безэмоциональная реакция на дерзкие слова лишь подтверждают догадки Смита.
— Вы действительно не настолько наивны, чтобы делать вид, будто что-то решаете, сейчас, — Эрвин показательно делает паузу, то ли приковывая намеренно внимание собеседника к последнему слову, делая на нем акцент, то ли просто переводя дыхание. Прошла всего неделя после того, как он пришел в себя. Всего неделя с момента, как он чудом выбрался из смертельной передряги. Он ранен, беспомощен и пленен врагом. Нельзя об этом забывать ни на минуту. — Но вы, видимо, достаточно безумны, чтобы подводить пленника к роковым и крамольным мыслям.
Они оба знают: у каждого свои планы друг на друга. Они оба понимают: нет в их разговорах ни слова, сказанного без цели. Они оба все еще будто бы находятся на поле боя, даже продолжая сверить друг друга взглядом в палате. Зик не просто так заводит разговор об отце, его сестре, о свободе и выгодоприобретателях; он умело провоцирует Смита, чтобы тот сделал соответствующие выводы. Тонко, прямо, откровенно. Собеседники напряжены и расслаблены одновременно. Эрвин идет на поводу у Йегера, не потому что слаб и неосторожен, а намеренно, потому что на данный момент — это самый простой способ узнать его планы. Смит уже имеет догадки: Зик не скупится на подсказки. Почтительность и вежливость в первую встречу, упоминание заслуг командира разведкорпуса при удобном случае. Предоставление доступа к знаниям о внешнем мире, чуть ли не в приказном порядке; Эрвин благодарен, но насторожен. Разговор о свободе, власти, истории элдийского народа. Революционные настроения. Зик не так предан Марлийскому начальству, как о том говорят. Со Смитом никто, кроме Йегера не говорит открыто, но слухами полнится земля, нужно лишь быть достаточно внимательным, чтобы их не пропустить. Интересно. До чего захватывающая беседа. Но пока эту часть доски нужно оставить, и перейти к другому флангу.
«... Правда, как бы тяжела они ни была, легка». Так ли это? Многие убеждены, что для манипулирования людьми нужно постоянно врать; но то лишь отчасти верно. Эрвин никогда не был закоренелым лжецом; он всегда придерживался допустимой правды. Он был честен всегда, когда мог это себе позволить: и с подчиненными, и с друзьями, и с врагами. Он молчал, когда это было необходимо; он рисовал в чужом сознании иную картину, когда добиться цели иначе не вышло бы, или было бы затруднительно и затратно. Эрвин знает цену правды и цену лжи. Он привык балансировать на границе, как на канате, протянутом над пропастью. Теперь ему самому предстояло принять неприятную правду: есть высокая вероятность, что самый верный и близкий товарищ идет за ним не только по собственной воли. С другой стороны... разве сам же Смит не выстроил захлопнувшуюся ловушку? Он часто так делал. Не оставлял ни друзьям, ни врагам выбора. В чем же разница? Почему эти «научные гипотезы» легли на грудь сковывающим сдавливающим чувством? Смит настолько привык к верности Аккермана, что перестал её ценить? Если будет возможность, надо будет отдать должок старому другу. Хотя бы тем, что предоставить ему ту правду, что узнал здесь. И как бы она не нравилась им обоим, возможно, частично приняв её, они оба смогут почувствовать себя хотя бы немного... свободнее? До чего противоречива человеческая натура.
Значит, «Координата» — не только опасность, в случае если достанется врагу, но и решение, если удастся завладеть ею первыми. Это первое и то главное, что улавливает Смит. Второе — причина, почему Марлия, как бы не презирала элдийцев, дорожит войнами, теперь ясна. У них нет способа контролировать передачу сил от одного к другому, если нет тела первого носителя. Если не сохранить тело, первого носителя, то дальше передача сил — ничего более, чем лотерея, в которую может выиграть любой элдиец, в том числе и парадизец. Любопытно.
А вот теперь пришло время крайне тщательно подбирать слова. Эрвин не знает, но чувствует — по напряжению в теле, по пронзительному взгляду, по тону — заданный Зиком вопрос — кульминация сегодняшней игры, и более того — игра ва-банк. Удивительно, как в столь прогнившем, погрязшем в корысти, одержимости наживой, мире, столь значительный вес может иметь обыкновенный мальчишка. Эрен Йегер. Определить отношение Зика к семье и легко, и непросто одновременно. Смит не может понять, он ненавидит брата или чувствует за него ответственность. И важно ли это в данный момент, когда решается нечто большее, чем судьба одного человека? Эрен? Он импульсивен, страстен. Его ведут вперед идеи. Новая правда крайне жестока: чтобы избавить мир от титанов, придется убить всех элдийцев; пойдет ли мальчишка до конца или поменяет цель? Свобода? Как же часто люди рассуждают о ней, цепляются за её призрачный след. Что для Эрена свобода? Точно ли он получит её, избавившись от титанов? Скорее всего, нет. Что свобода для Смита? Ранее, ею были ответы. Он их получил. Чувствует ли он себя свободным теперь? Нет. Все чаще Эрвин приходит к мысли, что истины нет. Свобода — идеал, а идеалы недостижимы. К ним можно стремиться всю жизнь, но нельзя достичь. Эрен Йегер — средство или нечто большее? Вот, что хочет знать Зик. Эрвин решает, что сейчас его главное оружие — правда.
— Нет никакой надежды человечества, люди любят награждать других ожиданиями и вешать ярлыки, — кому как не Смиту знать, что все эти пафосные звания, не более чем иллюзия, построенная для оправдания слабости ли и безволия, для защиты ли собственного разума. Он сам стал не только виновником, но и жертвой выкованного обществом образа. В чем-то они с Эреном поразительно похожи; Смит никогда не думал, что найдет столько общего с семьей Йегер. — Эрен Йегер — не спаситель, не герой. Он такой же человек, как и мы с вами. Но, — Эрвин тяжело выдыхает; чем больше он рассуждает о тягости чужих ожиданий, тем сильнее ощущает усталость, — он может стать решением. У него есть подарок от отца и горячее сердце от природы. Буду честен, я использовал его. И планирую использовать. И все же... в нашем уродливом мире одного трезвого ума мало.
Эрвин видит в Зике — умного, харизматичного, изворотливого человека — он видит в нем врага, достойного и... способного отчасти понять самого Смита. На острове он был тем, за кем следовали, но в чью голову пусть и пытались залезть, а не вышло. Даже самые верные товарищи не готовы понять его. Он тот, кто пытается подняться выше уровня человечности, чтобы спасти тех, кого может. Эрвин смотрит на Зика. Он видит ни средство, ни решение, ни замену, он видит измененное до неузнаваемости отражение самого себя. Это пугает и заставляет дрожать от предвкушения.
— Людям необходимо во что-то верить. Как бы это не было глупо. Что ж. В таком случае я ставлю на людей. В том числе... и на Эрена Йегера.
Если заинтересует - лс открыто.
)
ogi
